Император-антихрист Пётр Первый (7).
Aug. 11th, 2016 08:22 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
contemplatorПродолжение. Начало см. Император-антихрист Пётр Первый (1), Император-антихрист Пётр Первый (2), Император-антихрист Пётр Первый (3), Император-антихрист Пётр Первый (4), Император-антихрист Пётр Первый (5) и Император-антихрист Пётр Первый (6).
Последний русский патриарх Адриан был человеком древле-московского склада мышления. Он предавал анафеме брадобритие, а лютеранское вероучение возбуждало в нём такое же отвращение, как и курение табака. В одной из своих проповедей он жаловался, что многие "от пипок табацких и злоглагольств люторских, кальвинских и прочих еретиков объюродели". Сначала Адриан резко осуждал иноземные порядки, вводимые царём, но потом вдруг замолчал и закрылся. Последнее время он жил безвыездно, ни во что не вмешаваясь, под Москвой, в своём любимом Перервинском монастыре. Но и в этом безучастии патриарха Петру виделось пассивное сопротивление его преобразованиям. Он казался Петру как бы средоточием недовольства всей страны. Пусть он сейчас молчал. Если не он, так его преемник мог заговорить, а Пётр знал, что, в случае резкого осуждения патриархом внутренней политики Петра, выйдет в народе волнение, неповиновение или даже бунт.
Когда Адриан в 1700 году умер, Пётр, не уверенный в том, что найдёт среди высшего духовенства "Иуду", безусловно сочувствующего его анти-церковным преобразованиям, решил повременить с выборами нового патриарха. Начавшаяся Северная война дала ему повод продлить переходное положение под тем предлогом, что ему не достаёт душевного спокойствия, необходимого при выборе столь значительного лица, как патриарх. Это было первым шагом к отмене патриаршества.
Вторым шагом было распоряжение Петра закупить во все патриаршие приказы из Оружейной Палаты царскую гербовую бумагу и всё делопроизводство патриарших учреждений вести под штемпелем этого царского герба. Казалось бы мелочь, но с нею в сознание людей входило преобладающее начало государственной власти в церковном управлении. И с той поры все постановления и решения не только синодальные, но и консисторские, вплоть до 1917 года велись под штемпелем: "По указу Его Императорского Величества..."
А вскоре последовал и третий шаг. В декабре 1700 года Пётр назначил им самимпредпочтённого всем другим великорусским архиереям неведомого им чужака из киевских профессоров, Стефана Яворского, с необычным титулом: "экзарх, блюститель и администратор патриаршего престола". Экзарх значит "уполномоченный" патриарха, но в данном случае не было патриарха, который бы назначил Стефана своим экзархом; его назначил царь Пётр. Таким образом, Стефаново местоблюстительство было экзархией, т. е. "полномочием", полученным не от церковной, а от царской власти, от самого Петра-антихриста.
Стефан Яворский был первым архиереем, назначенным Петром из малороссиян (он происходил из дворянской Волынской семьи). И царь-реформатор придал своему выбору принципиальное значение. Он положил начало целой системе, на ряд десятилетий, - передачи русской Церкви в руки киевских книжников именно потому, что они были школьно подготовлены по методам западно-европейской латинской школы. Петру казалось, что через этих церковных "западников" русская Церковь перестанет быть ему тормозом в насаждении западного "просвещения" и западного образа жизни. Пётр не в силах был ещё разобраться, что и в западной школе могут выростать глубоко враждебные его реформам консерваторы, южно-русское издание всё тех же московских ненавистных ему "бородачей". Едиными устами и единым сердцем с москвичами Стефан осуждал второй брак царя с безродной Екатериной при жизни насильственно постриженной первой жены, Евдокии Лопухиной. Царь вынужденно терпел эти обличения Стефана, но чаша его терпения переполнилась, когда Стефан стал преследовать московского лекаря Дмитрия Тверитинова, близкого по духу самому Петру.
Димитрий Евдокимович Тверитинов (Дерюжкин) прибыл из Твери в столицу вместе со своим двоюродным братом Фомой Ивановым и в поисках работы направился в Немецкую слободу. Там он обучился "лекарскому делу" и в 1695-96 годах участвовал вместе с иноземными врачами в Азовских походах Петра. Общение с коллегами лютеранского вероисповедания явилось толчком, разбудившим его стремление к самостоятельному исследованию Библии. Но вскоре он разошёлся с ними по множеству вопросов, включая основное положение протестантизма - об оправдании перед Богом одной верой. Тверитинов выписал из Евангелия от Матфея: "Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела" (5:16) и подкрепил это цитатой из Первого послания ап. Павла к Тимофею: "...будь образцом для верных в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте" (4:12).
К началу нового века Тверитинов открыл в Москве собственную медицинскую практику. Пациентами Дмитрия Евдокимовича стали знатнейшие, влиятельнейшие, богатейшие люди столицы, к нему обращались видные представители духовенства, учёные, литераторы, множество "чёрных" жителей Москвы. Своеобразно усвоив протестантские идеи, тверитинов стал усердно "возвещать истину". Непрестанно разъезжая для лечения по разным домам, Дмитрий Евдокимович вёл разговоры на интересующие его темы, - иногда шутливо, иногда делая вид, что желает получить разъяснения по неясным ему вопросам, иногда предлагая поспорить, как будто он будет изображать лютеранина, а собеседник - православного.
В своём доме вместо образов он повесил лист бумаги, вделанный в рамку, как икона, на котором было написано большими буквами: "Азъ есмь Господь Бог твой, да не будут тебе бози инии, разве Мене. Не сотвори себе кумира, ни всякого подобия". Тому, кто заинтересовывался этим листком, Тверитинов объяснял, что иконы - это идолы, кумиры, "древо бездушное", смеялся над монашеством, говорил о бесполезности постов, называл чудеса св. угодников волхвованием и сатанинским действием. Кланяться мощам святых, говорил он, так же бесполезно, как и молиться перед их изображениями. Ветхий Завет совершенно определённо говорит о невозможности обращения мёртвых к Господу. А раз "мёртвые ничего не знают" (Еккл. 9:5) и со смертью исчезают все их помышления (Пс. 145:4), то к кому же обращаются молящиеся? К бесчувственному праху! С какой стати, - спрашивал он у всех, - люди, "оставя Бога, почитают Николу Чудотворца" и "пророку Илье молятся о дожде, а не Богу?" "Лучше уповать на Господа, нежели надеяться на человека", - читал Тверитинов в Псалтири (117:8), и потому не подобает нам призывать и иметь иных ходатаев и просить их во всяком деле о помощи". Духовенство русской православной Церкви тем более не может ходатайствовать за верующих перед Богом, что к нему, по мнению Тверитинова, в полной мере относится сказанное о "пастырях лживых, кои прельщают и погубляют человеков".
Если иконы и кресты - это признаки идолопоклонства, мощи - тлен, причащение св. таин - просто знак воспоминания о Голгофских страданиях Христа, если никто (а значит, и весь священный чин) не может молиться за других, то нужна ли сама Церковь? На святой неделе 1708 года Тверитинов был в гостях у своей матери Евдокии Ивановны, когда к ней зашёл с крестом священник Иоанн Иоаннов. Дмитрий Евдокимович не подошёл ко кресту. "Исповедуешь ли ты святую, соборную и апостольскую Церковь?" - сурово вопросил о. Иоанн. "Я сам Церковь!" - гордо заявил, отворачиваясь, Тверитинов. Его протест против православных форм благочестия поддерживался своеобразной ситуацией в стране, когда сам царь Пётр и его окружение осатанело крушили старые порядки и традиции.
Деятельность Тверитинова имела значительный успех; у него появилось много последователей. Наиболее преданным его учеником был цирюльник Фома Иванов, двоюродный брат Дмитрия Евдокимовича. По инициативе московского вице-губернатора Ершова против Тверитинова было возбуждено обвинение в иконоборчестве. Стефан Яворский повёл громкое расследование. Пётр понимал, что это борьба с ним, с его делом, что это - террор против иностранцев, которых он привлекал и соблазнял всякими выгодами и удобствами. В качестве тактического контр-удара Пётр потребовал начатое дело перевести из Москвы в Петербург, под контроль новообразованного Сената. Сенаторы потребовали от ересиархов простого отречения на словах, что те и сделали. Тогда к Стефану был послан приказ - присоединить к Церкви привезённых обратно в Москву раскаявшихся вождей ереси. Стефан формально повиновался, но полной амнистии не дал. Он разослал якобы покаявшихся по монастырям для проверки покаяния, что было, конечно, по существу правильно. Заключённый в Чудовом монастыре Фома Иванов запасся огромным ножом и в припадке сектантского неистовства изрезал икону московского святителя Алексея. Это было убедительным оправданием судебной ревности Стефана Яворского. Стефан после этого, без формального разрешения петербургской власти, при полном сочувствии других собратий-епископов, созвал по исконному обычаю для суда над еретиками "освящённый собор" (1714), на котором новоявленных иконоборцев-протестантов предали анафеме; Фома же был сожжён на костре по гражданскому суду.
Пётр взорвался гневом и приказал задать Стефану выговор через Сенат. Сенаторы грубо выбранили Стефана и, как выражается мемуарист, "с великим студом и жалем изгнали его вон, и он плачущ вышел из палаты судебной". После этого, чтобы оградить православных от протестантской заразы, он написал знаменитый "Камень веры". Конечно, при своей жизни Стефан не увидел его в печати.
А Пётр вскоре подыскал себе другого иерарха-"западника", но либерала и убеждённого реформатора, столь же психологически протестантствующего, как и сам царь. Разумеем Феофана Прокоповича. В 1715 году он вызван был в Петербург, и по сговору с Петром решил стать вдохновенным обитателем новой, никем не любимой столицы на невском болоте. На отведённом на Карповке участке Феофан на средства Новгородской кафедры выстроил себе богатую усадьбу и в ней повёл, радуя Петра, вполне светский образ жизни. Иностранные и русские "птенцы гнезда Петрова" нередко пировали у Феофана в его доме на Карповке. Самому Петру любо было бражничать в этой компании. Однажды Петру пришла мысль явиться на пир к Феофану, а время было уже около полуночи. Феофан не растерялся и встретил неожиданного гостя богословской шуткой: "Се, жених грядет в полунощи. И блажен раб, его же обрящет бдяща!" Пётр был в восторге от такого кощунства, и пир продолжался.
В Феофане Пётр нашёл понятливого исполнителя и истолкователя своих пожеланий и мыслей, не только услужливого, но и угодливого. Феофан умел угадывать и договаривать не только недосказанное, но и недодуманное Петром. И умел не только досказывать, но и подсказывать. Для Петра Феофан был "ходячей энциклопедией" по всем церковным вопросам. Сам же Феофан был "просвещенцем" до мозга костей и его в буквальном смысле тошнило от всего церковного. В 1716 году он писал своему другу по Академии, шляхтичу Я. Маркевичу: "Может быть ты слышал, что меня вызывают для епископства. Эта почесть меня так же привлекает и прельщает, как если бы меня приговорили бросить на съедение диким зверям. Дело в том, что лучшими силами своей души я ненавижу митры, саккосы, жезлы, свещники, кадильницы и т. п. утехи". В этом смысле Феофан был очень близок к духу Петра, у которого также вызывали глубокое отвращение все проявления древле-московской набожности: постничество, многочисленные земные поклоны, много свеч, зажжённых пред образами, звон колоколов и т. п.
Глубокая неприязнь Петра к Церкви выразилась в том, что он учредил "всешутейший и всепьянейший собор", во главе которого поставил бывшего своего учителя, пьяницу Никиту Зотова, с титулом патриарха Иренбургского, Яузского и всего Кокуя. Участники "всешутейшего собора" подвергали православную Церковь кощунственному осмеянию и поруганию.
Празднование членами Всешутейшего собора свадьбы князь-папы Никиты Зотова
В праздничные дни вся эта орава носилась по Москве (иногда сани запрягались свиньями или медведями), врывалась в знатные дома, требовала угощения. Знаменитый сотоварищ Петра князь Куракин, человек очень злой и едкий, писал в своих записках: "От того начало ругательство знатным персонам и вельким домам, и особливо княжеским домам", "Многие к тем дням приуготавливались, как бы к смерти". Поруганию подвергалось всё и вся – люди, обычаи, традиции...
Большой маскарад на улицах Москвы с участием Петра I и князя-кесаря И.Ф.Ромодановского
Василий СУРИКОВ
"Унижая Церковь в глазах народа, - говорит Лев Тихомиров, - Пётр рубил один из самых глубоких и питательных корней, на котором стояло, росло и развивалось дерево Самодержавия". Византийская традиция теснейшего союза алтаря и престола была нарушена; распалась "богомудрая двоица" [1]; царская власть стала морально одинокой.
Поручив Феофану управлять Церковью, а Меншикову - государством, сам Пётр без конца исчезал за границу то лечиться, то племянниц замуж выдавать, то союзы заключать. В промежутках он мелькал от Азова до Архангельска, рвал зубы, выделывал табакерки, фабриковал какую-то столярную ерунду, был шкипером, бомбардиром: "то академик, то герой, то мореплаватель, то плотник..." Его влечение к техническому мастерству [2] можно сравнить с одержимостью. Пётр никогда не был в состоянии оставаться простым зрителем чужой работы, рука инстинктивно просилась за инструмент, ему всё хотелось сработать самому. С годами он приобрёл необъятную массу технических познаний. А после его смерти всюду, где он бывал, находились вещицы его собственного изготовления: шлюпки, стулья, посуда, табакерки и пр. В корабельном же деле он достиг совершенства: современники считали его лучшим корабельным мастером в России. Он мог сработать корабль с основания до всех технических мелочей его отделки. Казалось, что природа приготовила в нём скорее хорошего плотника, чем великого государя. Во всяком случае, мозолистые руки так же плохо аттестуют царя, как и хирурга. Пётр занимался совсем не той работой, которой должен был заниматься царь и которая была нужна России. Он возникал откуда-то из Карлсбада, налетал этаким орлом, рубил топором бороды, бил кнутом и дубинкой, отправлял на плаху и снова исчезал то ли в Копенгаген, то ли в Архангельск, предоставляя судьбы страны в распоряжение сената с его "экзегетическим чутьём". Сенаторское же чутьё было направлено в те места, где плохо лежали деньги... "Под высоким покровительством, шедшим с высоты сената, - пишет Ключевский, - казнокрадство и взяточничество достигли размеров небывалых раньше, разве только после..." Во что именно обошлось России это воровство? Этим вопросом не удосужился заняться ни один историк, а вопрос не праздный. Дело осложняется тем, что, воруя, "птенцы гнезда Петрова" пряталт ворованное в безопасное место - в заграничные банки. "Счастья баловень безродный" Алексашка Меншиков перевёл в английские банки около пяти миллионов рублей. Эта сумма равнялась годовому бюджету всей Российской империи...
(Продолжение см. Император-антихрист Пётр Первый (8))
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
[1] В Служебнике 1655 года о царе и патриархе говорится как о "богоизбранной и премудрой двоице". В Эпанагоге императора Василия Македонянина отношение между духовной и светской властями, между патриархом и царём уподобляется отношению души и тела. Из согласного взаимодействия этих властей проистекает общее благо, а из враждебных отношений - великий вред. Без духовной власти светская власть разлагается, как тело, от которого отлетела душа.
[2] Подобное влечение вообще присуще всем "сыновьям Каина" (ср. Быт. 4:16-22).
Последний русский патриарх Адриан был человеком древле-московского склада мышления. Он предавал анафеме брадобритие, а лютеранское вероучение возбуждало в нём такое же отвращение, как и курение табака. В одной из своих проповедей он жаловался, что многие "от пипок табацких и злоглагольств люторских, кальвинских и прочих еретиков объюродели". Сначала Адриан резко осуждал иноземные порядки, вводимые царём, но потом вдруг замолчал и закрылся. Последнее время он жил безвыездно, ни во что не вмешаваясь, под Москвой, в своём любимом Перервинском монастыре. Но и в этом безучастии патриарха Петру виделось пассивное сопротивление его преобразованиям. Он казался Петру как бы средоточием недовольства всей страны. Пусть он сейчас молчал. Если не он, так его преемник мог заговорить, а Пётр знал, что, в случае резкого осуждения патриархом внутренней политики Петра, выйдет в народе волнение, неповиновение или даже бунт.
Когда Адриан в 1700 году умер, Пётр, не уверенный в том, что найдёт среди высшего духовенства "Иуду", безусловно сочувствующего его анти-церковным преобразованиям, решил повременить с выборами нового патриарха. Начавшаяся Северная война дала ему повод продлить переходное положение под тем предлогом, что ему не достаёт душевного спокойствия, необходимого при выборе столь значительного лица, как патриарх. Это было первым шагом к отмене патриаршества.
Вторым шагом было распоряжение Петра закупить во все патриаршие приказы из Оружейной Палаты царскую гербовую бумагу и всё делопроизводство патриарших учреждений вести под штемпелем этого царского герба. Казалось бы мелочь, но с нею в сознание людей входило преобладающее начало государственной власти в церковном управлении. И с той поры все постановления и решения не только синодальные, но и консисторские, вплоть до 1917 года велись под штемпелем: "По указу Его Императорского Величества..."
А вскоре последовал и третий шаг. В декабре 1700 года Пётр назначил им самимпредпочтённого всем другим великорусским архиереям неведомого им чужака из киевских профессоров, Стефана Яворского, с необычным титулом: "экзарх, блюститель и администратор патриаршего престола". Экзарх значит "уполномоченный" патриарха, но в данном случае не было патриарха, который бы назначил Стефана своим экзархом; его назначил царь Пётр. Таким образом, Стефаново местоблюстительство было экзархией, т. е. "полномочием", полученным не от церковной, а от царской власти, от самого Петра-антихриста.
Стефан Яворский был первым архиереем, назначенным Петром из малороссиян (он происходил из дворянской Волынской семьи). И царь-реформатор придал своему выбору принципиальное значение. Он положил начало целой системе, на ряд десятилетий, - передачи русской Церкви в руки киевских книжников именно потому, что они были школьно подготовлены по методам западно-европейской латинской школы. Петру казалось, что через этих церковных "западников" русская Церковь перестанет быть ему тормозом в насаждении западного "просвещения" и западного образа жизни. Пётр не в силах был ещё разобраться, что и в западной школе могут выростать глубоко враждебные его реформам консерваторы, южно-русское издание всё тех же московских ненавистных ему "бородачей". Едиными устами и единым сердцем с москвичами Стефан осуждал второй брак царя с безродной Екатериной при жизни насильственно постриженной первой жены, Евдокии Лопухиной. Царь вынужденно терпел эти обличения Стефана, но чаша его терпения переполнилась, когда Стефан стал преследовать московского лекаря Дмитрия Тверитинова, близкого по духу самому Петру.
Димитрий Евдокимович Тверитинов (Дерюжкин) прибыл из Твери в столицу вместе со своим двоюродным братом Фомой Ивановым и в поисках работы направился в Немецкую слободу. Там он обучился "лекарскому делу" и в 1695-96 годах участвовал вместе с иноземными врачами в Азовских походах Петра. Общение с коллегами лютеранского вероисповедания явилось толчком, разбудившим его стремление к самостоятельному исследованию Библии. Но вскоре он разошёлся с ними по множеству вопросов, включая основное положение протестантизма - об оправдании перед Богом одной верой. Тверитинов выписал из Евангелия от Матфея: "Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела" (5:16) и подкрепил это цитатой из Первого послания ап. Павла к Тимофею: "...будь образцом для верных в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте" (4:12).
К началу нового века Тверитинов открыл в Москве собственную медицинскую практику. Пациентами Дмитрия Евдокимовича стали знатнейшие, влиятельнейшие, богатейшие люди столицы, к нему обращались видные представители духовенства, учёные, литераторы, множество "чёрных" жителей Москвы. Своеобразно усвоив протестантские идеи, тверитинов стал усердно "возвещать истину". Непрестанно разъезжая для лечения по разным домам, Дмитрий Евдокимович вёл разговоры на интересующие его темы, - иногда шутливо, иногда делая вид, что желает получить разъяснения по неясным ему вопросам, иногда предлагая поспорить, как будто он будет изображать лютеранина, а собеседник - православного.
В своём доме вместо образов он повесил лист бумаги, вделанный в рамку, как икона, на котором было написано большими буквами: "Азъ есмь Господь Бог твой, да не будут тебе бози инии, разве Мене. Не сотвори себе кумира, ни всякого подобия". Тому, кто заинтересовывался этим листком, Тверитинов объяснял, что иконы - это идолы, кумиры, "древо бездушное", смеялся над монашеством, говорил о бесполезности постов, называл чудеса св. угодников волхвованием и сатанинским действием. Кланяться мощам святых, говорил он, так же бесполезно, как и молиться перед их изображениями. Ветхий Завет совершенно определённо говорит о невозможности обращения мёртвых к Господу. А раз "мёртвые ничего не знают" (Еккл. 9:5) и со смертью исчезают все их помышления (Пс. 145:4), то к кому же обращаются молящиеся? К бесчувственному праху! С какой стати, - спрашивал он у всех, - люди, "оставя Бога, почитают Николу Чудотворца" и "пророку Илье молятся о дожде, а не Богу?" "Лучше уповать на Господа, нежели надеяться на человека", - читал Тверитинов в Псалтири (117:8), и потому не подобает нам призывать и иметь иных ходатаев и просить их во всяком деле о помощи". Духовенство русской православной Церкви тем более не может ходатайствовать за верующих перед Богом, что к нему, по мнению Тверитинова, в полной мере относится сказанное о "пастырях лживых, кои прельщают и погубляют человеков".
Если иконы и кресты - это признаки идолопоклонства, мощи - тлен, причащение св. таин - просто знак воспоминания о Голгофских страданиях Христа, если никто (а значит, и весь священный чин) не может молиться за других, то нужна ли сама Церковь? На святой неделе 1708 года Тверитинов был в гостях у своей матери Евдокии Ивановны, когда к ней зашёл с крестом священник Иоанн Иоаннов. Дмитрий Евдокимович не подошёл ко кресту. "Исповедуешь ли ты святую, соборную и апостольскую Церковь?" - сурово вопросил о. Иоанн. "Я сам Церковь!" - гордо заявил, отворачиваясь, Тверитинов. Его протест против православных форм благочестия поддерживался своеобразной ситуацией в стране, когда сам царь Пётр и его окружение осатанело крушили старые порядки и традиции.
Деятельность Тверитинова имела значительный успех; у него появилось много последователей. Наиболее преданным его учеником был цирюльник Фома Иванов, двоюродный брат Дмитрия Евдокимовича. По инициативе московского вице-губернатора Ершова против Тверитинова было возбуждено обвинение в иконоборчестве. Стефан Яворский повёл громкое расследование. Пётр понимал, что это борьба с ним, с его делом, что это - террор против иностранцев, которых он привлекал и соблазнял всякими выгодами и удобствами. В качестве тактического контр-удара Пётр потребовал начатое дело перевести из Москвы в Петербург, под контроль новообразованного Сената. Сенаторы потребовали от ересиархов простого отречения на словах, что те и сделали. Тогда к Стефану был послан приказ - присоединить к Церкви привезённых обратно в Москву раскаявшихся вождей ереси. Стефан формально повиновался, но полной амнистии не дал. Он разослал якобы покаявшихся по монастырям для проверки покаяния, что было, конечно, по существу правильно. Заключённый в Чудовом монастыре Фома Иванов запасся огромным ножом и в припадке сектантского неистовства изрезал икону московского святителя Алексея. Это было убедительным оправданием судебной ревности Стефана Яворского. Стефан после этого, без формального разрешения петербургской власти, при полном сочувствии других собратий-епископов, созвал по исконному обычаю для суда над еретиками "освящённый собор" (1714), на котором новоявленных иконоборцев-протестантов предали анафеме; Фома же был сожжён на костре по гражданскому суду.
Пётр взорвался гневом и приказал задать Стефану выговор через Сенат. Сенаторы грубо выбранили Стефана и, как выражается мемуарист, "с великим студом и жалем изгнали его вон, и он плачущ вышел из палаты судебной". После этого, чтобы оградить православных от протестантской заразы, он написал знаменитый "Камень веры". Конечно, при своей жизни Стефан не увидел его в печати.
А Пётр вскоре подыскал себе другого иерарха-"западника", но либерала и убеждённого реформатора, столь же психологически протестантствующего, как и сам царь. Разумеем Феофана Прокоповича. В 1715 году он вызван был в Петербург, и по сговору с Петром решил стать вдохновенным обитателем новой, никем не любимой столицы на невском болоте. На отведённом на Карповке участке Феофан на средства Новгородской кафедры выстроил себе богатую усадьбу и в ней повёл, радуя Петра, вполне светский образ жизни. Иностранные и русские "птенцы гнезда Петрова" нередко пировали у Феофана в его доме на Карповке. Самому Петру любо было бражничать в этой компании. Однажды Петру пришла мысль явиться на пир к Феофану, а время было уже около полуночи. Феофан не растерялся и встретил неожиданного гостя богословской шуткой: "Се, жених грядет в полунощи. И блажен раб, его же обрящет бдяща!" Пётр был в восторге от такого кощунства, и пир продолжался.
В Феофане Пётр нашёл понятливого исполнителя и истолкователя своих пожеланий и мыслей, не только услужливого, но и угодливого. Феофан умел угадывать и договаривать не только недосказанное, но и недодуманное Петром. И умел не только досказывать, но и подсказывать. Для Петра Феофан был "ходячей энциклопедией" по всем церковным вопросам. Сам же Феофан был "просвещенцем" до мозга костей и его в буквальном смысле тошнило от всего церковного. В 1716 году он писал своему другу по Академии, шляхтичу Я. Маркевичу: "Может быть ты слышал, что меня вызывают для епископства. Эта почесть меня так же привлекает и прельщает, как если бы меня приговорили бросить на съедение диким зверям. Дело в том, что лучшими силами своей души я ненавижу митры, саккосы, жезлы, свещники, кадильницы и т. п. утехи". В этом смысле Феофан был очень близок к духу Петра, у которого также вызывали глубокое отвращение все проявления древле-московской набожности: постничество, многочисленные земные поклоны, много свеч, зажжённых пред образами, звон колоколов и т. п.
Глубокая неприязнь Петра к Церкви выразилась в том, что он учредил "всешутейший и всепьянейший собор", во главе которого поставил бывшего своего учителя, пьяницу Никиту Зотова, с титулом патриарха Иренбургского, Яузского и всего Кокуя. Участники "всешутейшего собора" подвергали православную Церковь кощунственному осмеянию и поруганию.
Празднование членами Всешутейшего собора свадьбы князь-папы Никиты Зотова
В праздничные дни вся эта орава носилась по Москве (иногда сани запрягались свиньями или медведями), врывалась в знатные дома, требовала угощения. Знаменитый сотоварищ Петра князь Куракин, человек очень злой и едкий, писал в своих записках: "От того начало ругательство знатным персонам и вельким домам, и особливо княжеским домам", "Многие к тем дням приуготавливались, как бы к смерти". Поруганию подвергалось всё и вся – люди, обычаи, традиции...
Большой маскарад на улицах Москвы с участием Петра I и князя-кесаря И.Ф.Ромодановского
Василий СУРИКОВ
"Унижая Церковь в глазах народа, - говорит Лев Тихомиров, - Пётр рубил один из самых глубоких и питательных корней, на котором стояло, росло и развивалось дерево Самодержавия". Византийская традиция теснейшего союза алтаря и престола была нарушена; распалась "богомудрая двоица" [1]; царская власть стала морально одинокой.
Поручив Феофану управлять Церковью, а Меншикову - государством, сам Пётр без конца исчезал за границу то лечиться, то племянниц замуж выдавать, то союзы заключать. В промежутках он мелькал от Азова до Архангельска, рвал зубы, выделывал табакерки, фабриковал какую-то столярную ерунду, был шкипером, бомбардиром: "то академик, то герой, то мореплаватель, то плотник..." Его влечение к техническому мастерству [2] можно сравнить с одержимостью. Пётр никогда не был в состоянии оставаться простым зрителем чужой работы, рука инстинктивно просилась за инструмент, ему всё хотелось сработать самому. С годами он приобрёл необъятную массу технических познаний. А после его смерти всюду, где он бывал, находились вещицы его собственного изготовления: шлюпки, стулья, посуда, табакерки и пр. В корабельном же деле он достиг совершенства: современники считали его лучшим корабельным мастером в России. Он мог сработать корабль с основания до всех технических мелочей его отделки. Казалось, что природа приготовила в нём скорее хорошего плотника, чем великого государя. Во всяком случае, мозолистые руки так же плохо аттестуют царя, как и хирурга. Пётр занимался совсем не той работой, которой должен был заниматься царь и которая была нужна России. Он возникал откуда-то из Карлсбада, налетал этаким орлом, рубил топором бороды, бил кнутом и дубинкой, отправлял на плаху и снова исчезал то ли в Копенгаген, то ли в Архангельск, предоставляя судьбы страны в распоряжение сената с его "экзегетическим чутьём". Сенаторское же чутьё было направлено в те места, где плохо лежали деньги... "Под высоким покровительством, шедшим с высоты сената, - пишет Ключевский, - казнокрадство и взяточничество достигли размеров небывалых раньше, разве только после..." Во что именно обошлось России это воровство? Этим вопросом не удосужился заняться ни один историк, а вопрос не праздный. Дело осложняется тем, что, воруя, "птенцы гнезда Петрова" пряталт ворованное в безопасное место - в заграничные банки. "Счастья баловень безродный" Алексашка Меншиков перевёл в английские банки около пяти миллионов рублей. Эта сумма равнялась годовому бюджету всей Российской империи...
(Продолжение см. Император-антихрист Пётр Первый (8))
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
[1] В Служебнике 1655 года о царе и патриархе говорится как о "богоизбранной и премудрой двоице". В Эпанагоге императора Василия Македонянина отношение между духовной и светской властями, между патриархом и царём уподобляется отношению души и тела. Из согласного взаимодействия этих властей проистекает общее благо, а из враждебных отношений - великий вред. Без духовной власти светская власть разлагается, как тело, от которого отлетела душа.
[2] Подобное влечение вообще присуще всем "сыновьям Каина" (ср. Быт. 4:16-22).
